Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
В окошко сквозь сумерки белела одинокая скала, увенчанная снежной шапкой.
— Муж мой рассказывал мне однажды сказку про эту скалу, — обратилась Витория к корчмарю.
— Знаю, — кивнул господин Давид. — Давняя история про то, как дьявол темной ночью сорвал с вершины горы Чахлэу эту скалу и потащил сюда, чтобы бросить поперек Бистрицы, запрудить реку и затопить все окрестности. В пути и настигло его последнее пение петухов. Вот и пришлось кинуть скалу и убраться в пустыню, в царство тьмы, чтобы солнце не пронзило его своими лучами. А, бредни!
— Раз говорят, значит, так и было, — упорствовал Георгицэ.
— Может, и так. Только думается мне, вряд ли. Или уж такой придурок дьявол сыскался. Ведь мог же он вернуться в другую ночь и свалить ногой скалу в реку. На самом же деле камень торчит тут с тех времен, когда не было ни людей, ни дьяволов. И Некифор каждый раз, когда останавливался у меня, сидел тут у окна и рвался влезть на скалу и постращать дьявола топором. А я, бывало, удерживал его. Он все грозился прихватить с собой кувшин вина и музыкантов. А те, услышав такое, пускались наутек, прятались по задворкам.
— Это верно, — кивнула Витория. — Хмельной он любил озоровать. А мне он такой лихой был люб. Никто не смей ему перечить. Как-то раз ехали мы из Пьятры — я была тогда на сносях, ждала как раз Георгицэ, — глядь — навстречу нам из оврага выскакивают разбойники! Лица вымазаны сажей, машут дубинами, кричат: деньги, мол, припасы выкладывай! Дело было в сумерки, как раз на повороте дороги. А у Некифора был при себе чекан. Как скинет он с головы кэчулу, как встряхнет кудрями да как схватится за чекан. Только и крикнул: «Эй вы, горемыки! Вот я вас чеканом благословлю, враз в овраг полетите!» Они — в кусты, только их и видели. Он воров не боялся, знал, как с ними управляться. Разве что приятели ударили его — и то сзади, нежданно.
Тут супруга господина Давида замахала руками и что-то сказала на своем языке. Купец пояснил:
— Жена говорит, что только так могли его осилить. Господин Некифор ей тоже нравился.
Витория скользнула глазами по лицу еврейки и усмехнулась.
Корчмарша добавила еще что-то.
— Она говорит, что этой осенью он ездил в Дорну. Один, без спутников. Я, правда, его не видал, был в городе с товаром.
Хозяйка опять что-то пояснила.
— Она говорит, что тогда он задержался недолго. И в путь пустился на ночь глядя.
Витория смотрела в темное окно, взвешивая слова хозяйки.
— У него были деньги, и она просила его не ехать. Но он не послушался, укатил.
— Возможно, — отчетливо произнесла горянка, кривя губы.
Георгицэ между тем расположился на кровати у печки и заснул лицом кверху. Жена господина Давида опять что-то изрекла.
— Что она еще сказала?
— Говорит, парень — вылитый отец.
— Должно, так…
Оставшись одна, она множество раз перекрестила дверь и подушку, на которой собиралась спать. Затем села на трехногий стульчик, обхватила руками колени и, слегка наклонившись вперед, устремила взор в ту неведомую даль, которая ждала ее впереди. Она пыталась остановить мужа, заставить его поворотить к ней лицо, прочесть, что на нем написано. Но он опускался все глубже — и над ним смыкались вешние потоки.
На дворе звенела капель. Южный ветер то крепчал, то утихал совсем.
— Георгицэ, — шепнула она, склонившись над видением, — ответь мне, нашел ли ты другую?
Парень повернулся и открыл глаза:
— Ты что-то сказала, матушка?
— Да нет, ничего, — ответила она, пристально глядя в окно.
Некоторое время он смотрел на нее, потом внезапно смежил веки, забылся сладким сном.
А Витория меж тем судила мужа. Много надо было сказать, и она говорила, мысленно обращаясь к нему. Вспоминала свои сомнения и былые обиды. Сколько раз корила она его за дурную привычку заворачивать коня к чужим воротам! А уличали его старые чабаны, люди степенные, богобоязненные. Теперь вот нет его, сгинул и уж вовек ничего не скажет про те улыбки, про те часы.
Девять лет тому назад, на святого Егория, она ястребом налетела на Липана, готова была выцарапать ему глаза, вцепиться в горло. А он смеялся и тихонько отталкивал ее локтем. Она еще пуще распалилась и помянула злую разлучницу с устья Таркэу. «У нее — твои привалы, у нее проматываешь наше добро…» — горько сетовала она, норовя вцепиться в него. Тогда-то он в первый раз ударил ее. Потом обхватил руками, прижал к груди. И она тут же умолкла, словно речи лишилась. Уткнулась лбом в его подмышку и с подлой покорностью приняла его ласку. А семь лет тому назад он опять ударил ее. Один раз были черные глаза, в другой — голубые, какая-то немка. Она, конечно, понимала, что для такого мужчины, как Липан, это лишь забава, вроде как выпить стакан вина или сорвать ветку. Превыше всех оставалась для него она, в ней была сила и тайна, против которых Липан устоять не мог. И каждый раз он возвращался к ней, как к чистому роднику.
Нет, тут дело не в еврейке, не в зеленоглазой венгерке. Скорее всего, он лежит где-то убитый.
Она позвала его еще раз из глубин сердца, прощая за все, но Некифор не отозвался.
Утром в воскресенье она села на коня усталая и печальная. Отводя глаза, выслушала всевозможные советы купца и встрепенулась лишь тогда, когда он заговорил о деньгах, подсчитывая, сколько она задолжала ему.
— Это верно, — кивнула она. — Надо заплатить тебе за ночлег. А ты мне разменяй несколько тысячных, пускай мелочь будет под рукой. Не хочу, чтобы люди знали, какие при мне деньги. Зачем во грех их зря вводить. Были бы мои — бог с ними! Заберут, и ладно. Но это его деньги.
— Кого его?
Она ответила своим внутренним голосом, без слов: «Липана, убиенного». И ответ прозвучал лишь для нее самой. Получив мелкие деньги, она туго завязала их в узелке платка и пришпорила каблуками пегого конька.
Всю дорогу до Фаркаши сияло солнце.
Только они въехали в село, как с горы задул холодный ветер, налетели черные тучи, снежные вихри. Когда они проезжали мимо церкви, не видно стало ни неба, ни земли.
Витория остановила коня и сошла на землю. Перекрестилась на божий храм.
— Георгицэ, — проговорила она, — то знак нам: тут наш привал.
Сын тоже спешился. Взяв коней под уздцы, они стали искать укрытия.
